ТЕАТР ЛУНЫ

Александр ИВАНЧЕНКО, член Союза российских писателей, член русского ПЕН-Центра. Лауреат премии Антибукер. Публиковался в зарубежных и российских издательствах, журналах и центральных газетах. Автор нескольких книг. В С.-Петербурге выходит переиздание романа А. Иванченко «Монограмма» (изд-во «Астрель»). В журнале «Урал» в этом году будет опубликована новая книга «Человек мистический», сборник философских миниатюр, эссе, притч, афоризмов. Нынешней весной, находясь в Краснотурьинске, начал работу над новым романом «Деперсонализация».
Часть предлагаемых заметок была опубликована в парижской газете «Русская мысль».





ТЕАТР ЛУНЫ


В 1996 году страна замерла перед выборами президента. Кто: Ельцин или Зюганов? Разговор, в числе других, коснулся и этой темы, когда мы беседовали с Владимиром Соколовым – отмечали получение им Пушкинской премии (он первый удостоился этой чести и так и остается до сих пор первым). Я сказал:
– Зюганов не пройдет.
– Почему вы думаете? – спросил Владимир Николаевич.
– Фамилия слишком длинная, – сказал я. – Споткнется.
– Да, да, – радостно подхватил В. Н. – Лишний слог!
Большой русский поэт, тонкий лирик, Владимир Николаевич Соколов сразу уловил суть моего стилистического (поэтического) подхода к политике, и здесь, мне кажется, впервые состоялось наше настоящее знакомство. До тех пор мы как-то общались на поверхности. Он внимательно посмотрел на меня, и я почувствовал, как между нами мгновенно установилась внутренняя связь, которой раньше не было. Среди шелухи и неразберихи нынешних отношений стилистическое совпадение, быть может, остается единственно надежной формой узнавания, рождающей человеческое доверие. Во всяком случае, между художниками. Стилистика, как мне кажется, может порождать высшее доверие потому, что она есть сочетание эстетического и этического. Наверное, поэтому и говорят: стиль – это человек. Я принялся развивать тему.
– Вот что получается. Все выдающиеся тираны, от древности до наших дней, политики, пророки, общественные деятели, лидеры движений, разбойники, террористы, убийцы, творцы – чаще всего обладали двусложными фамилиями, кличками или именами. Когда природное имя подводило, брали псевдоним (иногда революционный). Как правило, двусложный. Или народ сам впоследствии сокращал его до необходимого удобопроизносимого.
Це-зарь, Не-рон, Ав-густ, Ба-тый, Ку-чум, Куч-ма, Фрид-рих, Лин-кольн, Руз-вельт, Лю-тер (тот и другой), Пуш-кин, Тол-стой, Ган-ди, Не-ру, Гроз-ный, Ра-зин, Кром-вель, Фран-ко, Ча-пай (!), Гит-лер, Пе-тен, Ка-мо, Ла-зо, Кас-тро, Ста-лин, Ле-нин, де Голль (частица как часть имени), Ши-рак, Хру-щев, Бреж-нев, Ель-цин, Ле-бедь, Клин-тон, Чу-байс, Луж-ков и так далее, каждый может продлить этот список до бесконечности. Существование трехсложных (и более протяженных) имен в политике, как правило, призрачно, неустойчиво и бесславно; нашим Жириновским, Явлинским, Черненкам, Лукашенкам, Андроповым, Примаковым, Горбачевым и прочим многосложным Зюгановым следовало бы заблаговременно озаботиться этим, перейти на псевдонимы, прежде чем вступать в политическую ирреальность. Жириновского, впрочем, мой понятливый соотечественник тут же низвел до «Жирика», предчувствуя его шутовской успех. Толпа, низовой «электорат» (а именно с ними связан успех или неуспех в политике) каким-то таинственным образом настроена на двусложный ритм, легче его усваивает, о чем, по-видимому, политиканы всех времен и народов так или иначе догадывались. Затянувшийся выбор Ельциным своего преемника обусловливался, вероятно, фонетическими затруднениями кремлевских политтехнологов. Когда эти затруднения были разрешены, преемник нашелся. Я лично считаю, что вибрации двусложных звучаний архетипичны, соответствуют самым началам нашей животной личности, наикратчайшим путем проникают в массовое сознание и быстрейшим образом порабощают его.
Священный слог АУМ индусов (акшарам – непреходящее), первичный звук вселенной, с которого, как считают, начинается развертывание универсума, по-русски тоже двусложен. По существу, это бессознательная мистическая мантра, помогающая «раскачать» сознание и вывести его на уровень сверхсознания (в политике и вообще в частной жизни – подсознания). Но в санскрите это три слога.
Кто знает, может эти стилистические интуиции политиков и поэтов каким-то образом соприкасаются и помогают им овладеть чужим сознанием. Упрощая ритм, нивелируя слог, поэты снижают качество своей поэзии, но становятся доступнее пониманию; освобождаясь от лишнего слога, политики, как правило, освобождаются от человечности, но овладевают массами.


– Что делать? – спросил нетерпеливый петербургский юноша (Герцен).
– Как что делать? – отвечают ему через некоторое время (Розанов). – Если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с этим вареньем чай.
«Миру ли провалиться или мне чаю не пить? – спрашивает другой герой (Достоевского). – Нет, я лучше скажу: пусть мир весь провалится, а мне чтобы чай всегда пить!»
No comment.


«Если бы мир имел одну голову, – говорит Нерон, – я бы разом отсек ее».
«Если бы мир имел одну голову, – говорит Ницше, – я бы влил в нее яд безумия».
«Если бы мир имел одну голову, – мог бы сказать современник, – я бы дал ей читать «Московский комсомолец» или жевать «Orbit» без сахара».
Зачем яды, холодное оружие и прочие атрибуты романтики? Современные СМИ, голливудские боевики и их отечественные подражатели тоже подходят.


Они жили долго, счастливо и были расстреляны в один день.


Мат и вообще обсценная лексика в литературе – это просто та степень нравственной свободы, которую употребляющие ее могут себе позволить.
До другой они еще не доросли.


«В политике нет постоянных друзей, а есть только постоянные интересы», – говорят они. Личные постоянные интересы, – уточняю я.


На одной из кремлевских сходок Сталин с соратниками похвалялись друг перед другом своими лучшими наслаждениями, какое кто испытал. Соратники были не изобретательны, речь все больше шла о женщинах, да о еде, да о еде женщин. Когда очередь дошла до главного Едока, он сказал: «Нет, друзья. Хорошо иметь врага. Затем убить его. А под конец выпить доброго вина».
Все почтительно умолкли, будучи не в силах состязаться с таким запредельным опытом.
А как подумаешь, Сталин не так уж не прав: цель, достижение цели и наслаждение достигнутым – вот и весь нехитрый набор жизненных компонент, которые формируют наше так называемое сознательное существование. Содержание целей, разумеется, может быть разным.
Но мне сильно сдается, что наслаждение в любой цели – есть знак ее неполноценности.


Писатель, всю жизнь приторно и не задумываясь лгавший, советский «олимпиец», не знавший ни сомнения, ни передышки в своем вранье, персональный пенсионер, прилежный подписчик «Правды», под конец тяжело заболевший, прочитавший Монтеня и Сенеку в кремлевской больнице, чуть не под капельницей, и теперь тяжело, с ненавистью, поучающий молодежь, читателей, все человечество. Да продлятся твои муки, художник! Наконец в тебе проглядывает что-то человеческое.
О, как жалки те, кто праведны и моральны только из собственного страдания, милосердны от собственных мук: их нравственность не беспричинна, их боль – только боль телесная.
Он завещал похоронить себя с «Нравственными письмами к Луцилию» Сенеки в гробу и орденом Героя Социалистического Труда на груди.


Умер писатель. Признанный, высокооплачиваемый, любимый. Лежал в двустворчатом лакированном гробу, заваленный цветами, красными розами, окруженный благородной печалью. Дамы аккуратно промакивали слезы надушенными платками. Высокие лица конфиденциально выражали соболезнование близким, как будто зная о смерти что-то тайное, одним им известное. Покойный внимательно следил за ритуалом. Все было комильфо. Вдова, верная подруга умершего, обдумывала состав посмертного собрания сочинений.
Умер другой писатель. При жизни был бедным, после смерти тоже не разбогатеет. Писал трудно, почти бездарно, стеснялся и огорчался этим, на лице мертвого, в переносице, лежала складка последнего творческого усилия, мука ненайденного слова. Родственники – других на похоронах не было – подняв гроб на плечи, торопясь, побежали к могиле, проваливаясь в мартовском снегу. Днище гроба было худым, щелястым, из сырых сосновых горбылей, как забор вышедшего из колхоза единоличника, мечтающего о своей земле. Кладбищенский оркестр, едва начав похоронное, отбежал к другой могиле – музыка была заказана для другого покойника. Музыканты продолжили марш с прерванного места, ни на йоту не передав лишнего хозяину. Складка на лице покойного расправилась.
Я не читал ни того, ни другого, издалека был знаком с обоими, никого из них не любил. Но прочитать мне захотелось последнего.


Тяжелый, утомленный годами и жарой человек расклеивает по Москве объявления: что-то о похудении, гимнастике и макияже. Может, бывший актер, или журналист, или музыкант, или чиновник. Руки бледные и холеные, а сам неуклюж и неповоротлив – неудачник, пивной алкоголизм, тремор. Отовсюду выгнали за бездарность и пьянку. За эту работу ему обещали «от 500 долларов», но он понимает, что не получит и тридцати. В руках банка с мучным клеем, кисть и тяжелая кипа разноцветной бумаги, на которой целому городу предлагается «заняться собой». «Займись собой!», «Займись собой!», «Займись собой!» – настойчиво требует каждая бумажка, и в какой-то момент, под палящим солнцем, с дрожащими совестью и руками, он понимает, что это относится именно к нему, и только к нему одному – сколько он должен был расклеить этих дурацких бумажек, чтобы наконец понять это. Он понял.
Он изумленно отступает от столба, на который наляпал очередное объявление, не веря своей гениальной догадке, просветленный. Он бросает кипу объявлений и клей прямо на тротуар, и, отмерив наклеенной им самим бумажке кулак до локтя, быстро уходит.
Теперь он займется самим собой.


Вопрос на встрече с читателями: «Скажите, а как буддизм относится к бессмертию души?»
– Плоховато.
– То есть не признает ее бессмертия?
– Хуже. Он не признает ее самое.


Послеполуденная жара в центре Москвы. Забредаю с Триумфальной площади в чахлый сквер – ни травинки, ни кустика; в неметеной пыли собачьи прелести, птичий пух, тополиные сережки. Впереди над аркой дома желтый транспарант: «Театр Луны».
В сквере ни скамейки, ни дощечки. Присесть негде. Забредшие на тенек «гости столицы», с нарядными, изнуренными жарой детьми, покружив по пыльному садику, идут дальше. Я негордый и сажусь прямо на бетонный приступок, достаю пакет молока и питу, закусываю на воздухе. Тотчас подлетает стая воробьев, драных и тоже чахлых, но «местных», как пара бомжей, расположившихся неподалеку. Птицы ничего не боятся, подлетают близко, прямо к ногам. Голуби издали наблюдают мелюзгу, но подходить ленятся, чуют, что им здесь не перепадет. Крошу птицам хлеба, обмакивая в молоко. Пыля крыльями, они схватывают крошево на лету и по-весеннему ссорятся, галдят. Облако знойной пыли окутывает бомжей.
Они тоже из «местных». Один,. помоложе, то и дело отлучается к ближнему уличному кафе и приносит оттуда пивные бутылки, недогрызенную булку, пол-сникерса. Опивки сливают в одну бутылку и запивают снедь со смаком, с аппетитом.
– Теплое пиво, – жалуется один. – В холодок бы.
– А леща вам вяленого не подать? Под салфеткой, – отвечает другой.
– Не, я воблу вообще-то люблю. И шпроты. В прошлом году на свалке пять банок шпрот нарыл, почти не пахли. Так, аромат только небольшой. Я целую неделю как белый человек жил. Когда еще теперь повезет...
У старшего на ногах кроссовки без шнурков, у его подручного сандалеты на одну – левую – ногу и, похоже, разноцветные: от грязи не видно. Босые ноги залеплены пластырем и замазаны зеленкой. Старший вполслуха (одним наушником) слушает разбитый, перемотанный изолентой, плеер, что-то крикливое и замшелое, то ли Кобзон, то ли Пугачева; он в этом мире почти отсутствует, равнодушен к нему. В глазах тоска, в висках свалявшаяся седина. Он делится с товарищем музыкой просто так, из скуки, иногда дает ему послушать другой наушник, когда музыка, на его взгляд, особенно хороша. Он здесь уже только для того, чтобы передать опыт, а не наслаждаться им. Молодой оптимистичнее, злее. Добытчик. Бомжи воробьев не жалуют, и те к ним даже не подпархивают. И те, и другие здесь хозяева, давно поделили территорию, и поэтому равнодушны друг к другу как давние соседи. На меня бомжи смотрят неодобрительно.
– Нечего тут их кормить, – ворчит старший, – много вас тут доброхотов ходит, весь сквер просидели, москвичам и отдохнуть негде… Езжайте к себе и крошите. В провинцию вашу. В Сибирь.
– Да, да, – поддакивает тот, что в сандалетах. Антисанитарию развели. Лужкова на вас нет. – И отправляется в новую ходку за сникерсом.
Я молчу, продолжаю крошить птицам. Допиваю молоко. Думаю, что и птицам в Москве не сладость. Пусть и в центре.
Видя, что я не реагирую, бомжи переходят на воробьев. Поговорить, хоть и жара, охота, права качнуть.
– Ну чо тут топчитесь, чо топчитесь? Пылите, как дворники на выходной. Музыку слушать не даете. Мест хлебных в Москве вам мало? Помоек? Летите в свое Митино-Тропарево или там в Бутово какое-нибудь. Там, говорят, свалку новую открыли, – гундит тот, что в кроссовках.
– Не, вот те вроде наши… А другие – айда за Кольцевую или там куда хочете. Нет, всех в центр несет, отбою от вас настоящим москвичам нету! – поддакивает тот, что в сандалетах.
– Гадство, статистику только центральному округу портите, малину тут развели. А ну кыш отседа, бомжатник тут в самом центре устроили! А мочой от них! Вот погодите, фестиваля только или Олимпиады дождаться, всех вас за Кольцевую, на 101-й километр, как проституток зашлем. Попляшете тогда! Регистрацию им отменить, как бы не так! А вот этого вы не хотели?
И они, заголив тощие животы, подставляют их под солнце, пугают ими воробьев. Птицы, снявшись всей стаей, улетают. Бомжи тоже встают и бредут куда-то под арку, под транспарант, где дают современную пьесу. Старший пристраивает на ходу второй наушник товарищу на ухо, и так они медленно удаляются вместе с музыкой и пылью. Связанные одной цепью.
Чинная публика высаживается из дорогих авто и плывет мимо – в Театр Луны.