РУССКАЯ ДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ. ВИДЕОМЫ
Thu, 14 Apr 2005 14:42:19 +0500 Александр ИВАНЧЕНКО
Александр ИВАНЧЕНКО

РУССКАЯ ДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ
ВИДЕОМЫ

В дальней электричке народу полно, душно, с двух или трех отмененных ближних. Сыро, потно, весь день шел дождь, кто успел занять место, тот, довольный, бросив на сиденье зонт или кулек, идет курить, покупает соленых орешков, мороженого. Другие откупоривают пиво, но пьют вполглотка, откладывая жажду на потом, когда отправится поезд. Электричка трогается, и все понемногу упаковывается: все, кому надо, сидят, все, кто хотел, едут. Читают «СПИДинфо», «МК». Реже - «Из рук в руки». Собственно, эту газету читает только один парень в тамбуре, подобрав ее с сиденья, не замечая похабного рисунка на первой полосе, сделанного размашистым фломастером: изящную дамскую ручку в перстнях, трепетно несущую, подобно олимпийскому факелу, матерый фаллос. Из рук в руки.
Продираются сквозь толпу мелочные продавцы, снуют контролеры. Пропоет на бегу с гармошкой или гитарой бродячий музыкант, прокатятся шаровой молнией просящие милостыню, с золотыми сережками, цыганята. Им не подают, да они и не ждут. Поезд уже идет вовсю, и разморенные духотой и влагой пассажиры сникают, дремлют. Торговцы не очень-то церемонятся с их сновидениями и наперебой предлагают свой товар.
У продавцов своя этика: деликатно ожидают, пока коллега прокатит свой рекламный ролик, а затем начинают свой. Бельевая веревка, гелиевые и шариковые ручки, очки, пластырь, семена, ножницы, книжки. Слепой, ловко орудуя дюралевой тростью из лыжной палки, разносит газеты. У него десятки названий, еженедельников и ежедневных, правых и левых, желтых и красных; он ловко, на ощупь, то ли по толщине, то ли по краске, выхватывает из сумки газеты и выдает каждому свою. Не купившие читают приклеенный над входом очередной афоризм из «Аргументов»: «Мужчины способны на все. Женщины - на все остальное».
Последним входит в вагон продавец видеокассет. Он едва удерживает в руках огромную разноцветную пирамиду коробок, и четким, хорошо поставленным голосом рассказывает о каждой кассете. Краткая пиратская аннотация. Есть голливудские боевики, отечественные, военные, детективы, мексиканские мелодрамы, мягкое и жесткое порно, документальные, про природу. Охотников мало, кто-то, явно не покупатель, лениво берет коробку, долго разглядывает картинку с долголягой дивой и автоматом Калашникова наперевес - и возвращает торговцу. Неинтересно. Продавец, недовольный, уходит.
– Слышь, парень, а про что видики-то? - толкает соседа, молодого парня с плеером, проспавший продавца старик.
– Про все, - отрезает малый и, жмурясь, углубляется в свою темную музыку.
– Нет, про что, говорю, фильмы-то, - настаивает старик. - Я же не слышал!
– А тебе это надо, старый? - отвечает ему из соседнего купе аккуратная старушка в шляпке, с кошкой в лукошке. - Стрелялки, е...ки, догонялки...
Вагон грохочет, а старик, махнув рукой, плачет от обиды.
– Нелюди, по-людски сказать не могут...
Остановка. В вагон входят активисты «Идущих вместе» с задорным комсомольским огоньком в глазах и хорошо отполированными коготками. Они в черных майках с кесарскими головами на груди, и даже в тесноте вагона не теряют шага. Не задерживаясь, они проходят, скандируя свои рекламные слоганы, и народ почтительно расступается: «Идущие» призывают сплотиться вокруг президента.

РУССКАЯ ДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ

Переделкино, лето.
Захожу тем летом в «писательский» продуктовый магазин за хлебом. В магазине никого, зной, только мухи летят в открытую дверь, да и те с полдороги от скуки поворачивают назад. Смотрю, в углу притулился какой-то «фитиль» - длиннющий дядя в шортах лет сорока, с обцарапанными коленками, как у пионера, и бутылку шампанского зубами, как банан, обдирает, мучается. Того и гляди челюсть наизнанку вывернет. А сам все плюется и на пол, как веник, съезжает, ноги подгибаются. Уже хорош.
– Не поможешь? - говорит.- Никак не могу с этой бутылкой справиться. - А руки у самого, как у Паркинсона, трясутся.
Я сказал, что нужен штопор.
– Ты чего это, а? - возмутился он. - Совсем крыша от писанины съехала? Что это тебе, «Фетяска» какая-нибудь, «Рислинг» поганый? Это же наше «Советское шампанское» - проволочкой заворачивается! Космополиты, бля!
Я смутился. Как это я забыл? Человек я, конечно, не очень пьющий, но про эту подробность, проволочку, слыхал, просто запамятовал. Срам-то какой.
– Да я в курсе вообще-то, - говорю, - что сахар сладкий. Бабушка еще рассказывала.
– Да, да, - радостно закивала из-за прилавка продавщица Люся, сидевшая на мешке с сахаром, - он в курсе, что лапти воду не пропускают. - Тоже от солнца ужасно соскучилась. Она меня знает.
«Фитиль» засмеялся и протянул мне бутылку:
– Ладно, на, раскручивай, не выеживайся. Видишь, руки трясутся? Нервный. Меня академиком выбрали, понял, с кем стоишь? Держи. - Он протянул мне бумажный стакан.
– За другое бы что-нибудь, - говорю. - За академиков неохота.
Он задумался.
– Ну, ладно, - хлопнул он себя по лбу. - Тогда за Бориса Р., за помин его души - вот человек был! Недавно помер. Попробуй отказаться!
– Как помер? - подставил я стакан. - Я же его еще в прошлом году здесь видел! Вот на этом самом месте! Кильку спрашивал.
– Так я и говорю, помер. Под машину в Москве попал. Стоял-стоял на остановке, троллейбус ждал, да и надоело под солнцем. Руку от бабы, вроде, говорят, выдернул, чего-то поругался, да и пошел буром через Кольцо, тут его и накрыло. Не чета тебе, вот был писатель! И умер как настоящий мужик. С бутылкой в кармане. Попробуй теперь не выпей!
Отчего не выпить? За помин христианской души - дело святое. И писатель Боря был неплохой, дело свое любил, даже уважал. Мы разлили шампанского и выпили втроем, с Люсей. Потом все-таки за академика пришлось пить, за реформы и экономическую науку в целом, но не за Гайдара, конечно, а вообще за реформы, абстрактно. Потом за Люсю, опять за Бориса и всю мировую литературу в целом и персонифицированно. До самой античности дошли, до Декамерона с Апулеем. Я томатный сок больше пил, а академик мне в него шампанского исподтишка подливал, так я предполагаю. Потому что голова у меня в конце античности как поролон сделалась, ватная, и бутылок пустых в углу уже штуки четыре накопилось, а может, это и не пустые были, я как-то не сосредоточивал внимание.
Я все больше о Борисе думал, его смерти. Хорошо его знал. Все переживал, что уже 60, а Вертер еще не написан. Солнце подвело. Сразу вспомнился Камю с его «Посторонним», как Мерсо убил араба на пляже, просто так, из-за жары, «из-за солнца». На суде убийца так толком и не мог объяснить, почему стрелял, а все на солнце ссылался, на раскаленный песок и зной. «И я нажал три раза на курок, как будто постучался в двери судьбы». Судья никак не мог в толк взять, при чем тут солнце, зачем песок, а мне это казалось единственно возможным объяснением. Самым правдоподобным. Когда песок в обуви, да солнце в макушку, да галстук на шее, да на душе муторно, да Вертер еще не написан: поневоле выстрелишь. Хорошо еще, что не мокрые ботинки на босу ногу, тут прямо автоматная очередь в душу просится. Психология. Как в случае с Мерсо, так и с Борисом Р, наверное, случилось: стоял-стоял человек на краю жизни - да и ну в пропасть. Какие нужны особые причины? На душе всегда муть, и солнце как раз было где надо. Совпало. Просто вдруг увидел ее - и содрогнулся. Жена ни при чем. Вещество жизни остыло, вот что. Под солнцем. Академик правильно про светило вспомнил.
Академик расхвастался - жуть. Фамилией он был Хронотоп, сын известного в прошлом большого московского начальника, зять еще более известного главного редактора «оборонного» (так он выразился) журнала. Был в свое время советником Ельцина по экономической реформе. Здесь у него дача. Я потом специально справлялся у местных жителей, и те подтвердили, что его неоднократно видели в Переделкине в сопровождении «амбалов» (охранников) и чуть ли не на «членовозе», в правительственном «Мерсе». Новые сторублевые у академика торчали из кожаного кармана, как у торгаша - от пуза веером. Рисуют они их, что ли?
После обнародования своей номенклатурной биографии, академик, изрядно захмелевший, сразу перешел к чтению стихов. Своих, а не чужих. Тут я решительно заявил, и в этом меня недвусмысленно поддержала продавщица Люся, что экономические, политические, эротические и любые другие реформы в России обречены, покуда их проводят пишущие стихи академики. Стихи оказались, как и следовало ожидать, неважнецкие, о чем я ему по-товарищески сообщил.
– Понимаете, - говорю, - Серж (так его звали), - вы слишком привержены к тройной цензуре, к мужским рифмам и синекдохам, а это как-то не современно в нашу быструю постсоветскую эпоху. Почитайте книгу Исаковского «О поэтическом мастерстве», что ли, Маяковского. Может, поможет. Без этого никак.
– Да-да, - подтвердила Люся, - это как земляничное мыло для Наины Иосифовны или турецкие трусы для Чубайса. Просто необходимо.
У него глаза на лоб полезли.
– А рыжий тут при чем! - заорал академик. - Пусть за ваучеры сперва ответит!
Он просто рассвирепел, как от прибавочной стоимости.
– Как это не современно? - кричал академик, уже переходя на стихи. - Меня сам Виктор Боков хвалил! Он что, врал, по-твоему? Пойдем спросим!
– Не знаю, не знаю, - мягко уклонился я. Вот послушайте лучше настоящие стихи.
– Твои? - подозрительно спросил он.
– А что,- сказал я, - мои. - А что, нельзя?
– Читай, - разрешил он и плеснул мне шампанского в томатный сок.
Я стал читать:
Засыплет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги.
За дверью ты стоишь.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка и фигура,
И это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска....
– Фигня! - сказал академик.
– Полная, - подтвердила Люся.
– Сам сочинил?
– Ну, - сказал я. - С помощью Пастернака.
– Такие и я могу, чтоб дачу в Переделкине получить, - обиделась Люся. - Чего только не понапишут, беспредельщики!
– Да не, Люся, ты погоди, ты не поняла, - сказал академик. - Это Пастернак, Борис Леонидович. Товарищ так шутит.
Академик обиделся, но не просто, как член Союза писателей. Специфически. Нет, ты мне свои прочти, говорит, нечего меня на амфибрахий (слово какое выдумал) брать! Так и я могу кого-нибудь другого почитать, хоть самого Альфреда Нобеля!
– Пожалуйста, я могу, - сказал я. - Я еще знаю.
– Нет, больше ты читать не будешь, - запретил Хронотоп. - Не фиг нас с Люськой дураками выставлять. Думаете, вы одни такие умные? Писатели!
– Нет, не одни, - сказал я. - Вы с Чубайсом тоже со способностями. Вон какую кашу заварили, вся страна рыдает.
– Ты меня с Чубайсом, бляха, не равняй! - взвился Хронотоп. - Я ничего не приватизировал! Ему мать ширинку до шестнадцати лет застегивала, нос утирала, а я ее, матушку, уже сам в этом возрасте только так расстегивал, правда, Люська?
– Конечно, - сказала Люська, - он с самого детства академиком по этому делу был. Хоть у кого спросить можешь. Он же местный.
Я махнул рукой. Ладно, ребята, идти надо.
– Нет, не уйдешь, салабон, - загородил дорогу академик. - Оскорбил, значит, хороших людей Пастернаком, на халяву выпил - и бежать? Читай еще, посмотрим, чья возьмет! Только не чернуху эту! Антисоветскую!
Только я собрался еще что-нибудь из классиков почитать, воздуху набрал, как он перебил меня:
– У нас Пастернак в семье не котировался! Он пацифистом был!
– Ну и ладушки, - сказал я. - Пастернак как-нибудь переживет.
– Нет, ты все равно читай. Но знай, что у нас в стране пацифистов не любят. В Переделкине тоже.
Только я рот раскрыл рот, что-то сказать хотел, Витя Рюмкин в магазин входит (на самом деле у него фамилия еще смешнее). Ну, я обрадовался, теперь, думаю, они меня с Люсей отпустят, не до меня будет. Не тут-то было.
– А, Рюмкин, поди сюда, скажи, кто из нас прав: Пастернак или Виктор Боков? Выпить хочешь?
– Не, я при своих, ребят, я деньги сегодня получил, во, видишь, в кармане? Руку некуда засунуть! - похлопал по карману Витя.
У нас у всех у троих глаза на лоб полезли. Люся чуть в обморок не упала. Он что, спятил? Нужно сказать, что Витя этот всему Переделкину как последний алик известен был, занимал у всех подряд, раньше по десятке, а теперь по двадцать и больше, повысил таксу. Ездит целый день на велосипеде по поселку и сшибает у всех подряд. К вечеру в форме. Причем укрыться от этого Вити и его велосипеда нигде нельзя: он одновременно присутствовал во всех точках времени и пространства, и отделаться от него практически невозможно. Я думаю, он астрально размножался, при помощи бормотухи и своего облезлого велосипеда, конечно. На велосипеде он ездит везде и всегда. Притом он пишет стихи, как Липкин, написал на конкурс несколько вариантов нового российского гимна, был, по его словам, на приеме у Михалкова, и тот его якобы одобрил, дал на выпивку. (Витя говорил, что несколько строк Михалков у него для своего гимна украл.) Недавно на юбилейном вечере писательского поселка Витя присутствовал лично и на фуршете на равных с классиками закусывал. Делился творческими планами. Я Витю немного боюсь. Если ты, например, ему денег почему-либо не даешь, из-за принципа, например, то он начинает просить чего-нибудь у тебя починить, забор или крышу, скажем, или телевизор, а если уж и это не помогает, тогда он выкладывает свой последний козырь: просит рекомендацию в Союз писателей. Здесь вы обязательно сдаетесь. Когда Витя сочиняет, ума не приложу. Разве что на велосипеде.
Преодолев ступор, академик сказал (Витя гордо изучал витрину):
– Ну ладно, Витя, брось ломаться. Иди к нам! Лучше ты потом у меня не займешь когда-нибудь, пропустишь один раз. На вот, возьми у Люси шампанского.
Витя подошел, шаркающей кавалерийской походкой, взял стольник, и, пока мы выясняли, кто из нас больший пацифист, я или Боков, Витя подошел к прилавку, налил из распечатанной бутылки в бумажный стаканчик водки, заглотил залпом - и был таков. Вместе с деньгами. Мы аж рты разинули ему вдогонку. Вот это техника.
– Гад, хоть бы за водку из чужих заплатил! - сказала Люся. Всё по барабану!
– Молодец, велосипедист, - похвалил академик. - Он еще и не так может. Так и надо с вами, интеллигентами. Мой друг!
Я приуныл. Где бы мне достать такого друга? Только мы собрались расходиться, входит в магазин известный прозаик, с собакой, в шортах, в темных очках. С ним мы некоторым образом знакомы, но в последнее время в разминке, из-за вечного русского вопроса. Я был за сухой закон, а он за мокрый, ну если не за совсем мокрый, то за влажный, слегка увлажненный. Чтобы в горле не пересыхало. Я же принципиально за полную засуху. Он за войну в Чечне, гнойники, говорит, надо чистить, а то весь организм ампутируют. Я против. Ну, чистим, а дальше что? В прошлом году у него дочь в том переходе, где теракт был, как раз проходила, за пять минут из него вышла. Задумался, но все еще гордый, не здоровается. Подождем.
Увидел меня, пьющего с какими-то отморозками, да еще с только что вышедшим Рюмкиным в придачу и скривился: а, непьющий! Раскололся? Не пьем, значит, не пьем, а за воротник льем? Гордый ужасно, что зацепил. Вдохновение на лице выступило, как перед кассой. Академик полетел к нему на меня жаловаться, узнал его, по телевизору видел.
– Я вас сразу узнал, по каналу «Культура» видел. Давайте с вами выпьем! За Борю Р., вот писатель!
– За него не буду, - отрезал прозаик. - Плохо пишет. Я его в «Литературке» не печатал. Лучше за канал «Культура».
– Ну, ладно, за культуру так за культуру, но и Борю помянуть хорошо бы, русского писателя.
– Как, то есть, помянем? Он что, роман издал? - спросил прозаик.
– Да нет, помер. Под джип попал, - сказали мы хором, Люся тоже. - Вот писатель был!
– А-а, ну да, конечно, за такого писателя обязательно надо, чтоб земля пухом. Я знал его. Вот писал!
Потом академик снова принялся читать стихи, то ли свои, то ли Бокова, то ли Бориса, я так и не понял. Люся и прозаик его хвалили, а я молчал, завидовал. Нечего было сказать. Бутылок уже как на стеклозаводе выстроилось, а они все чокались. Я со скуки взял на свои коробку томатного и выпил ее залпом, не чокнувшись. Прозаик принялся замысел своей трилогии излагать, о которой он мне все уши уже прожужжал, называвшейся «Веселие Руси» или как-то так. Я запил эту новость остатками шампанского из Люсиного стакана и пошел домой.
По дороге Витю Рюмкина встретил, и он мне сказал, как будто месяц не виделись:
– Привет, кореш. Не дашь дватцатник до получки, во рту от жары пересохло?
Меня просто зло взяло, прямо на скорости денег просит, хоть бы с велосипеда слез!
– Нет, - говорю, - не дам. - Иди у академика своего проси, он экономическую реформу проводит. Денег в сумке, как у челнока.
Витя на ходу подумал, свернул в магазин, а я домой пошел, рассказ этот писать, про них про всех. «Русская дневная жизнь» его думаю назвать, по-моему, неплохо.
Кстати, у Бориса Р. роман такой есть: «Русская ночная жизнь» называется. Он бы меня понял.

БУРЯ И НАТИСК

Депутат Федерального Собрания, известный своей непримиримостью, «радикальностью», часто использующий в парламентских прениях такие выражения, как «буря и натиск», «или грудь в крестах, или голова в кустах» и т.п., на отдыхе в подмосковном пансионате. У него тяжелая курчавая борода, загорелая мужественная лысина и волосатые руки. Публика все чинная, благородная, и хотя в теннисках с короткими рукавами и шортах, но галстуки на втором плане присутствуют. Дамы в шляпах.
Жаркий июльский день, замерли птицы, стоят облака. Зеленый виниловый шланг брошен на клумбу и едва дышит от жары. Тоненькая струйка воды, одна живая в летнем царстве мертвых, весело бьет из прохудившегося шланга и переливается пыльной радугой. Отдыхающие до нее не доходят.
Послеобеденный моцион явно не клеится. То ли обед был слишком плотен, то ли жара. Все сидят в тени. Депутат с газеткой под мышкой, один мужественно исследующий темные аллеи и обдумывающий будущую парламентскую речь, останавливается в нерешительности перед струйкой воды, пересекшей ему дорогу, и, хорошенько подумав, разворачивается и идет обратно. Вынырнувший из куста туи малыш, убегающий от няньки на велосипеде, насквозь проезжает препятствие и весело смеется. Когда-то он еще станет депутатом!












Газета "Заря Урала"
palych (palych@ae21vek.ru)
Постоянный адрес публикации: http://krasnoturinsk.ru/news/2005/04/2118_print.shtml

При любом использовании материалов сайта, гиперссылка (hyperlink) на krasnoturinsk.ru обязательна.
© 2002-2010  www.krasnoturinsk.ru