информационный портал
КРУТОЙ МАРШРУТ
РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ
РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ
В Переделкине пишут все: уборщицы, слесаря, бухгалтеры. Пишут даже писатели. Прораб стройдвора задумал историческую драму в стихах и тоже пишет новый гимн России на конкурс. Рюмкин его консультирует. Директор писательского городка Зельдин написал роман из жизни поселка под названием «Роза ветров». Роман, правда, недавно сгорел вместе с административным зданием, но Юлий Маркович (так зовут директора) не унывает. На месте пожарища разворачивается новое строительство, обещающее директору немалую занятость и новые сюжеты. Тем более, что я обещал ему восстановить рукопись - он мне ее немножко читал. Она поразила меня своей художественностью и лиричностью.
Рукопись начиналась так: «Роза ветров в писательском поселке Переделкино уникальная, самая лучшая в Подмосковье и Московской области, а может и в мире. То и дело здесь цветет сирень и жасмин. В раскидисто-развесистых ветвях березы ежегодно поет соловей».
– Здорово, Юлий Маркович, - сказал я, выслушав начало романа под скрежещущие звуки слесарной ножовки мужика, распиливающего трубу (я пришел по поводу протекавшей крыши).
– Правда? - застеснялся директор. - Не слишком художественно? Узнаваемо?
– Что вы, напротив! Очень узнаваемо. Но почему, Юлий Маркович, у вас соловей поет «ежегодно»? Почему не ежемесячно или хотя бы не ежеквартально - так, по-моему, более художественно. Больше надежды!
– Ну... - как-то застеснялся автор, - все-таки, мне кажется, это противоречит законам природы. Или, вы думаете, в романе пройдет?
– Конечно! Там еще и не такое проходит!
– Ну, я подумаю, - пообещал директор. - Как вы думаете, в Литфонд теперь меня примут?
– А крышу вы мне почините?
– Петруха, немедленно перекрыть крышу этому выдающему писателю! Оцинкованным железом!
Я пообещал поддержать кандидатуру.
Вскоре я рассказал о зельдинском романе Борису Можаеву, с которым мы шли как-то из магазина. Не забыл упомянуть и «ежегодного соловья», и прочие зельдинские красоты. Можаев ухмыльнулся, что-то про себя закумекал и буркнул в бороду что-то насчет того, что пусть пишет человек, если хочет, не одни же мы писатели. Красот директорского стиля, как мне казалось, он не оценил.
Через неделю встречаю одного пожилого прозаика, который был с Можаевым короче, чем со мной, и тот передал мне всяческие похвалы от Можаева: какой, мол, он зоркий, такой-то, просто Шмелев какой-то, надо же как здорово у Зельдина про соловья подметил! Я бы и то мимо такого, наверно, проскочил! (Это он про «ежегодного» зельдинского соловья восхищался, развесисто-раскидистую березу и Розу Ветрову.) А я удивлялся Можаеву и всем прочим великим нашим деревенщикам, которые ничего вокруг себя не видели, никого из нас не читали, всю западную литературу игнорировали, зато собой восторгались безмерно. Удивительные люди, эти вэпэзээры - «великие писатели земли русской». Это ж за кого они все нас принимали? За Виктора Ерофеева? Я Можаеву как-то в запальчивости отрезал, когда тот стал в очередной раз превозносить «Саню» - так он называл Солженицына - что все его опусы не стоят одного рассказа Сэлинджера, такого как «Тедди», например. Что тут поднялось. Я думал, что он меня тут же пошлет на Архипелаг ГУЛаг.
А роман Зельдина мы все равно когда-нибудь восстановим, я еще кое-что из него вспомню. Рукописи-то не горят.
БУДЕТ ДЕНЬ, БУДЕТ ПИЦЦА
С Можаевым вообще смех. Фигура, по-моему, совершенно анекдотическая и преувеличенная. Борода, правда, у него была как у классика. Признаю. Рост, выправка офицерская (был, кажется, военно-морским инженером). Шестидесятники это могли, статью и горлом у советской власти свою популярность выдрать. Но талант, по-моему, если и был, то небольшой, игрушечный. В жизни был трусоват, совсем не по бороде, ни право, ни лево, как гоголевская девчонка Пелагея, не понимал, вернее, понимал, да хитрована из себя мнил, этакого крестьянского мужичка в лаптях с кортиком. Сам себя перехитрил, до сроку помер. В какой-то растерянности перед Россией и происходящим в ней. Про Солженицына, чтоб подчеркнуть свою приближенность, все придыхал: «Саня, Саня»: «Саня говорил», «Саня сказал», «Саня считает», «Саня и ХХ век», «Я и Саня». Раз я ему еще сказал, что весь его «Саня» против любого западного середнячка ростом не выйдет, не говоря о других писателях, Борхесе или Кортасаре, например, - он взмыл чуть не под облака и сказал, что и писателей таких не слыхивал. Я ему советовал начать с Гертруды Стайн, модернистки, - он меня чуть не убил. «Саня» - и все тут, весь свет в окошке. По-видимому, Можаев здесь какие-то свои комплексы взаимодействия с советской властью изживал, на своем низкопоклонстве перед Солженицыным. Иначе, как еще можно было считать это мучительное слововерчение и социальную озабоченность вермонтца за мировую прозу? А под конец еще «национальным вопросом» одарил. «Саня» на его похоронах побыл, почтил за услужливость. Это как бы высшая Солженицынская награда, Нобелевская премия для покойников (с деревенским уклоном). У Солоухина тоже побывал.
О литературе можаевской рассуждать не буду, все это у наших «патриотических» писателей вранье, фанера. Редко когда у них писатель и человек совпадут - все больше, как двуглавые орлы, в разные стороны смотрят (Астафьев - редкое исключение). Одна голова, например, в сторону личного обогащения глядит, другая о народном счастье хлопочет. Для меня человеческий поступок - высшая художественная мера, и никогда этот литературоведческий критерий меня не обманывал. Тут тебе и кульминация, и экспозиция, и фабула, и структурный анализ. «По делам их познаете их». В 93-м году, помню, встретил я Можаева у Белого дома, как раз только все начиналось, Верховный Совет, как мертвец в крематории, вздыбился - или, лучше сказать, как у мертвеца в крематории восстал. Народу вокруг - тьма, сочувствующего, ропщущего, клокочущего. Таких, как я, простых «созерцателей», пытающихся «зафиксировать эпоху», я там не заметил, все уже озверели, разделились по вторичным половым политическим признакам, из знакомых встретил только своего прежнего товарища Валеру Д., кинорежиссера, православного, доброго, в общем, малого, который с ненавистью взглянул на меня, увидев среди «своих», и прошипел: «А ты как здесь? Соглядатай?» И отвернулся, ровно и не знали друг друга двадцать лет. Ладно еще, что тут же ОМОНу меня не сдал. Мне передавал потом наш один общий знакомый, что этот богобоязненный Валера как-то сказал ему в пылу дружбы: «Мы для вас, демократов, уже пули льем. Ждите». Детей своих этот Валера заставлял молиться чуть не перед всяким проглатываемым куском, в прежние годы работал в АПН, известно под контролем какой организации, но был он, в общем, человек беззлобный, хотя и свирепо холодный, бесчувственный. Православный очень.
Народ внизу роптал, и хотя в целом поддерживал нараставший конфликт с президентом, называл этих, вверху, на балконе Верхсовета, трёкалами, .....болами, болтунами, проболтавшими Россию, и другими хорошими словами. На балконе выступали то Зорькин, то Макашов, то Руцкой, то Хасбулатов - все как на подбор, ораторы, патриоты. Зорькин, глава Конституционного суда, договорился даже до того, что из конституционного поля выходить не следует, но, если очень хочется, то можно. Макашов сказал, что скоро в России больше не будет ни мэров, ни сэров, ни пэров, ни кхмеров (он выразился точнее). Лучше всех сказал Хасбулатов:
– Граждане! Товарищи! Все смешалось в доме Обломовых!
Толпа заревела от восторга. Самая читающая в мире.
Я стоял, посмеиваясь, чувствуя себя своим среди чужих, чужим среди своих, потому что был ничей, даже сам не свой, стоял, переписывая на бумажку надписи со стен, со всяких Белого дома подворотен. Пригодятся когда-нибудь. Были просто простые - как наскальные надписи, и все-таки художественные, почти фольклорные. Жаль, если эта бумажка затерялась. Пока ее не нахожу.
Начался сухой реденький снежок, пробный, отрывистый, трескучий, как первые автоматные очереди. Вдруг вижу, кто-то жмется в толпе, сухенький, седенький, борода по ветру, как флаг развевается, в древнем прорезиненном синем плаще на клетчатом подбое, в каком хаживал мой светлой памяти родитель, так и не износивший этой парадной одежки, мне в наследство оставил. В резиновых же сапогах с фланельными отворотами, с суковатой палкой до плеч, полный дед Мазай среди зайцев. Смотрю - Можаев. Живой. То ли на лампочку, то ли на Хасбулатова жмурится. Под народ косит. Бедный-бедный, оккупационным режимом обобранный. К ветру, какой с балкона БД («биде», как называли Белый дом), как старый пес, принюхивается. Стоит, как бывалый кобель на собачьей свадьбе, жмурится - уже не участвуя, но интересно, чем кончится. Понюхал-понюхал, да и был таков - сел в свою «Волгу», что тут же, неподалеку, за восставшим народом пряталась, и укатил, виясь дымком. Меня, сделал вид, что не заметил. Тут-то ОМОН, как саранча, и накатил, с саперными лопатками, «демократизаторами» (резиновыми палками) и прочим демократическим снаряжением, нюх у Можаева был отменный, как борода, верхний. Вовремя отплыл.
Оцепили грузовиками все прилегающие районы вокруг «Баррикадной», стали избивать митингующих, крошить толпу в мелкое крошево. Народ прорвал оцепление и хлынул в метро, крики, проклятья. Это были первые пробы самоутверждающейся демократической власти. Я по верху бегал, все искал Валеру Д., может, думаю, ему помощь нужна, моему бывшему другу, даром, что он уже для меня с другом пули лил. Нет Валеры. Растворился православный, забыл двадцатилетнюю дружбу. Как мы с ним Упанишады и послания апостола Павла наперегонки читали, кто кого перечитает. Апостол Павел оказался хитрее, проворнее. Скрылся от омоновцев. Распялся головой вниз. Так и не найдя друга, я уехал с «Арбатской» - «Баррикадную» на вход закрыли.
Лучше всего, по-моему, Можаева и его понимание российской жизни характеризует следующий эпизод. В последние годы он редактировал журнал «Россия» (кажется, так назывался), бывший «Советский Союз». В наследство от этого самого «Союза» новому журналу досталась та же подловатая глянцевитость, «гламурность» (размер журнала, подобно самому Союзу, сократился), фальшивый оптимизм и государственная парадность - то, что сквозило в оформлении журнала за километр. Внутрь я не заглядывал, думаю, что форма соответствовала содержанию.
Мне попался как-то один из номеров, и я долго еще потом показывал его своим знакомым, как реликвию пошлости. Жаль, что эта редкостная вещь утрачена. Но история меня не опровергнет. На передней обложке журнала была фотография крестьянина, загорелого и изможденного, всего - не скажу в морщинах - а в глубоких трещинах, как высохшая земля, с узловатыми руками, старого. В правой он держал кусок сахарного батона с навороченной поверх красной икрой, как фаршем. Над фотографией надпись: «Будет день, будет пища». Так это они вот эдак, значит, представляют себе процветание и будущее России. С батоном и фаршем, и изможденной, как Кара-Кум, землей. И весь этот крестьянин был не от старости, а от стыда согбен, явно стеснялся того, что ему эти декораторы под руку навязали, потому что не только икра, но и сам хлеб, им же добытый, казались для него непозволительной роскошью и излишеством. Никогда не поверю, чтоб человек, пропустивший в печать такое, был хорошим писателем. Здесь этика и эстетика - одно, здесь глаз художника и слеп, и аморален одновременно. Своих пейзан эти писатели изображали и изображают так же, накачивая их, вместо крови, сладеньким сиропом, подкрашенной водицей, синтетическими внутренностями. Жалели их из своих персональных автомобилей с мигалками да противотуманными фарами - и в целом поддерживали Советскую власть, держа в кармане фигу.
Я не знаю, кто больше разрушал Русь и крестьянство - подобные ли снимки и писания или колхозы с райкомами партии. По-видимому, между «творческой интеллигенцией» и властью был давно заключен какой-то негласный договор пошлости, который действует до сих пор.
Шалый прорезиненный плащ, толстовская борода при нетолстовской доблести, а за спиной - взведенная, под включенным зажиганием, «Волга» - вся их прорезиненная правда, то есть якобы совестливая ложь. Так и пролетели по жизни - дымком.
ХРОНИКА
ПИКИРУЮЩЕГО БОМБАРДИРОВЩИКА
ПИКИРУЮЩЕГО БОМБАРДИРОВЩИКА
После вечера поэзии в ЦДЛ знакомый поэт остановил меня у «Баррикадной» (я шел дальше) и долго, с характерным оптимизмом записного дамского любимца поучал меня.
Литератор, известный своими многочисленными любовными похождениями, вечно беременными любовницами и энтузиазмом посредственного таланта, он яростно возмущался строкой Бродского: «Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик!» (речь о Москве).
– Нет, вы только послушайте: в бом-бар-ди-ров-щик! Гуманист хренов! А если на Гринвич-Виллидж пару бонбочек? А?
Строчка действительно, не для слабонервных.
Разговорились. Он долго рассказывает мне на апрельском ветру, придерживая меня за пуговицу, а себя за джинсовую панамку, о своих проблемах с женским полом, клянет американцев за надувательство («Виагра» и югославский кризис), жалуется на безденежье, засилие графоманов, евреев, редакторов, творческий кризис. Под конец воодушевляется и говорит, что все проблемы в конце концов преодолимы, когда рядом с тобой хорошенькая женщина. Сейчас у него опять новая, ирландка. Влюбилась с первого взгляда, вернее, с первой строчки.
– Совершенный розанчик! - озаряется он. - Рыжая, как Весна Боттичелли. Жаль только, что в последнее время ее как будто подташнивает, как-то бледна, нервна...
Может, говорю, она немножко того... беременна? Симптомы-то налицо.
– Уже нет! - радостно хохочет он и сбегает по эскалатору в метро.
ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ
Как мы вдруг стали старше всех наших любимых и нелюбимых литературных героев - и как вдруг стало понятно, что все это только: литература.
Старше - это значит нелитературнее, зрелее, опытнее, а это не шутка. Литератор проживает три жизни: одну в своих книгах, другую в чужих, третью настоящую.
Жаль только, что до настоящей многие из нас так и не доживают.
ПОЛНЫЙ ФРЕЙД
Вот несколько забавных газетных опечаток, на мой взгляд полностью отражающих суть тех изданий, в которых эти опечатки появились.
В «Литературной газете», в моей рецензии на повесть В. Кравченко «Прохожий проспекта Мира», в эпиграфе из апокрифического Евангелия от Фомы («Иисус сказал: будь прохожим»), была допущена чудовищная опечатка: «Иисус сказал: будь похожим». Характерная ошибка для газеты, от самого своего основания не переносящей ничего оригинального.
Другая московская газета, вполне респектабельная и куртуазная, в интервью с писателем Владимовым напечатала следующую фразу: «Как сказал Ницце...». Газета известна своей буржуазностью и претензиями на «светскость».
Еще одна газета, политически и даже полиграфически маргинальная, как и ее главный редактор, метко прозванный «соловьем Генштаба», делает непростительную опечатку с точки зрения правоверного индуиста: печатает «Атаман» вместо «Атман» - газета известна своим милитаристским и псевдопатриотическим уклоном. («Атман» - Абсолютный Дух в философии брахманизма, индивидуальный аспект Брахмана, Космического Духа.)
Хорошая тема для докторской диссертации.
РОСТ БОГОСОЗНАНИЯ
Вспоминаю, какими темпами «прогрессировал» рост гражданского сознания - и даже богосознания - в годы «перестройки».
В рукописи (машинописи) одного моего романа слово «бог» беспрекословно вычеркивался редакторами, в журнальной верстке он был уже позволен с маленькой буквы, в верстке отдельного издания этого же года строчная буква уже везде была верноподданнически заменена редакторами на прописную, а к выпуску книги рост гражданского богосознания дошел уже до того, что слово «Бог» теперь холуйски писали с прописной даже в таких выражениях, как «ни богу свечка, ни черту кочерга» и «вот тебе бог, а вот порог».
Скорей, скорей премируем Бога посмертно, чтобы вы могли ставить Ему свои геморройные свечи!
КРУТОЙ МАРШРУТ
Пусть шестидесятники обижаются, если хотят, но самой определяющей их характеристикой все-таки остается конформизм, и прежде всего он, - полностью объясняющее их качество. Оно-то и свело на нет усилия всех наших революций, всех наших надежд. Их самая любимая погода - оттепель, самая приемлемая температура для них - умеренная, в этих климатических условиях им лучше всего дышится, живется, пишется, тогда удобнее всего держать фигу в кармане (можно даже иногда ее вытащить и полюбоваться на нее - не отмерзнет); ответственность и «гражданственность» тогда все еще у них, не у других, что и требуется - ты просто вольный стрелок, вольноотпущенник, неудачник.
А они - совесть нации. Ни сталинских лютых морозов, ни даже брежневских заморозков на почве, впрочем, им не было бы перенести, увяли бы. Буковский, Шаламов, Марченко, считают они в глубине души, - просто отморозки, сломленные режимом, непригодные к нормальному гражданскому функционированию и позиции. Так они полагают. Только они, шестидесятники, истинно живучи, потому что терпимы, легко адаптируются, приноравливаются ко всякой погоде, лучше всего к гнилой, к марту в январе, прохладному дождю в июле, нечаянным грязным брызгам из водосточных труб. Тот, кто лишен этого свойства, - гибнет.
А что? Они правы.
Помню, как в середине семидесятых получил внутреннюю рецензию на свои рассказы в журнале «Москва» и усмехнулся. Я сидел на мраморе перехода на Смоленской площади и читал очередной отказ. Рецензент отмечал наблюдательность автора, но в целом порицал за то, что «сегодняшние талантливые молодые авторы очерняют жизнь, стремятся как-то отойти от жизнеутверждающего потока». По мнению критика, мне следовало быть ближе к коммунистическому строительству.
Через два месяца этот высокосознательный рецензент, как я узнал, эмигрировал за границу и уже вовсю дает интервью «вражеским» радиостанциям (а вскоре даже становится штатным сотрудником одной из них). Это ж надо, имея уже визу в кармане, собранный чемодан на пороге, все еще быть настолько оптимистически лицемерным и корыстным - не постеснялся эти последние гроши за свою «нутрягу» за мой счет срубить. Имя этого рецензента было Анатолий Гладилин, дружок Аксенова и прочих сладкопевцев и приживальщиков режима. Аксенов теперь стал крутым государственником, вовсю «мочит» чеченцев, подписывает «оппозиционные» письма с Березовским, с которым бы я не только письма против Путина, но и против атомной войны не подписал. Березовский - оппозиционер и диссидент - это ж надо додуматься. Никак не дождусь, когда они клуб нищих миллионеров создадут. Вот повеселимся.
Эти ребята всегда искали денег, комфорта и известности, любой ценой. И, конечно, пополам с безопасной фигой в кармане. Это и есть их крутой маршрут.
Это я и называю шестидесятничеством.
Газета "Заря Урала"
palych (palych@ae21vek.ru)
|
|
При любом использовании материалов сайта, гиперссылка (hyperlink) на krasnoturinsk.ru обязательна. |
| © 2002-2010 www.krasnoturinsk.ru | |